Ведьма из Карачева - Галина Сафонова-Пирус

А помог мне справиться со своими страхами мой дед Ляксей, помню, всё-ё мамке так-то советовал:

– Ты, Дуняш, так воспитывай детей, чтоб они ничего не боялися.

Да и мне часто говорил:

– Не верь ты, Машечка, ни в чертей, ни в сотан, всё это от невежества людского. – И начнёть учить: – К примеру, показалося тебе в углу чтой-то, а ты не бойся, подойди да обязательно проверь, и когда убедишься, что там ничего нет, тогда и не будить страшно.

Хотел он, значить, чтобы мы ничего не боялися. Понятное дело! Мать-то рано на работу уходила, а мы одни оставалися, и ну если покажется что-то? Будем сидеть и выть, а мать… когда ж она вернется-то? Вот и старалася я не верить ни в чертей, ни в сотан, ведьм, а другие…

А то другие… О чертях да ведьмах только и судачили.

Глава 11. Всё это – темнота наша

Раз надо было нам с Динкой у подруг переночевать, а хата ихняя как раз напротив нашей стояла, и семья-то раньше на Украину уезжала, а теперь родители еще там оставалися, а девки вернулися. Пошли мы к ним, постелилися, легли. Все сразу заснули, а я никак не могу! Как навалилися на меня клопы! Поймаю какого, а он тошшый, здоровый! Проголодалися, видать, без людей-то… Не сплю я, значить, и вдруг слышу: у сосонника собака залаяла. Ну, думаю, видать Ванька Зюганов и ночами что-то себе в лесу промышляить, собака-то его была. А тявканье все ближе, ближе, и уже к сараям приближается, и уже воз его вроде бы заскрипел, и лошадь вот-вот… Ан, нет, не слышно топота лошадиного. И вдруг я ка-ак глядь… а из проулка Пятровна выходить!

Да про нее говорили, что она ведьма. И вот идёть теперича эта Пятровна в сарафане, в повойнику и волосы у нее развязаны, а за ней – собака эта. Идеть и прямо к нашему дому приближаецца, к окнам нашим! Я где была!.. Ну, думаю, ка-ак сиганёть сейчас к нам в окно, так всех нас сразу и передушить. Но она по-ошла, пошла мимо и всё-ё рукою так-то, рукою на собаку… вроде как отстраняить её, а та всё тяв да тяв, тяв да тяв. Ну, прошла мимо окон, свернула к заднему огороду и-и по картошке… Бросилася я девок будить, рассказала им и ка-ак лупанули мы кубарем через дорогу, как забарабанили в нашу дверь! Мамка выскочила:

– Что вы?

А мы влетели в хату и – ни слова! Еле-еле нас успокоила.

Ну, эти Зюгановы всегда славилися: ведьмы да ведьмы. Бабы всё судачили, что, мол, когда свекровь этой Пятровны помирала, то перед смертью попросила у дочек попить, но они воды ей так и не подали.

– А-а, мам, тебе всёодно помирать.

Да тогда ж как говорили… Кто подасть ведьме перед смертью водички, тому она и передасть свое ремесло, вот дочки и боялися. А невестка возьми да сжалься… и подала. Ну, свекровь вскорости помирать стала, так что ж ты думаешь? Зять и полез потолочину выламывать, чтоб ее душа не задержалася, верил, значить, что она ведьма. Во, темнота какая!.. Ну, умерла свекровь, похоронили её, а ночью с невесткой и приключился жар, и на утро рассказывать начала, как летала на Лысую гору, как ее там черти встречали, как ведьмы знакомилися. Муж послушал-послушал да говорить:

– Ты ж спала! Никуда ты не летала.

А она – своё… Вот так-то за ней и осталося: ведьма да ведьма.

Да нет, не только Пятровна ведьмой слыла, их же кто его ведаить сколько по деревне было, как что, так и окрестили. Во, Кривушиха… её и свёкор мой раз видел, когда на покосе был, и луг от нас километров за тринадцать был, за Карловкой. Поднялся так-то на зорьке и вдруг видить, как из лесу кто-то в белом выходить и прямо – на него! Ну он не из робких был, не спрятался, не побежал, а только на всякий случай косу в руки взял и стоить, смотрить: баба это!.. в ночной рубахе, босиком, простоволосая. И узнаёть Кривушиху. Остановилася та, поглядела на него, поглядела, да как пустилася назад! И такими шагами!.. аж по саженью, нябось. Ну, ты подумай только, это ж сколько километров надо было ей из деревни отмахать и столько ж – назад.

Еще про ведьм тебе?

Ну, слушай. Как-то слух пошел, что ночами по улицам ведьма бегаить и в ладоши хлопаить. Нынче кто-то слышал, на завтра… Вот и пошло: раз повадилась, значить, либо коров перепортить, либо залом на поле заломить…

Да это когда рожь станить вызревать, пойдешь ты ее жать, глядь, а залом этот на ней и закручен, собрана в пучок такой и завязана узлом хитрым.

Ну да, может, кто и подшутил, а бабы: не-е, это ведьма закрутила!

Как зачем?

А на то, что б споринУ из ржи вынуть. Смелить, к примеру, мужик мешок ржи, ни перевернется, а его и съели, не будить у него спорины, а ведьма свою смелить, так… и кто его знаить сколько есть будить! И заломы эти бабы обжинали, а мамка их выговаривала: подойдёть к этому залому, возьмёть горсть земли да как ударить в него:

– Печать дарую от Бога! Печать дарую от Бога! Аминь.

Скажить так три раза, перекрестится, когда «Отче наш» прочтёть, когда поленится, а залом этот, значить, и обессилил. Вот, бывало, как что, так и зовуть её:

– Писарих, приди, отворожи!

А-а, про ведьму я начала, что ночами…

Ну, раз бегаить да в ладоши хлопаить, добра не жди. Вот и собралися наши ребяты, и решили: поймаем эту ведьму! Пошли, засели во ржи, приготовили гачень…

Да это веревочка такая в штаны вставлялася, они на ней держалися, и еще верили, что только на этот гачень и можно ведьму поймать. Так вот, затаилися ребяты, сидять, ждуть и вдруг слышуть: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!.. бягить эта ведьма! Они – за колы да к ней. Подбегають, глядь, а это – собака.

– Ну и ну!.. Да это ж Мушка наша!

Позвали её, а та и подбежала к ним, и завиляла хвостом. Она-то ошшенилася недавно и что ж приладилася: как ночь, оставить своих шшенят одних, а сама – на бойню кормиться, а как бягить по улице, так дойки-то её шлёп да шлёп, шлёп да шлёп…

Ага, шшенята ж оттянуть их, вот они пустые и хлопають. Во, видишь?.. А если б ребяты эти не опомнилися вовремя? Вот и порешили б эту суку, и осиротили шшенят.

Да что ведьмы! Верили тогда в деревне и в сотан, и в чертей, и в нечисть разную.

Помню, Сидяка такой у нас в другом краю деревни жил…

Почему Сидяка?

А хто ж его знаить? Звали так: Сидяка да Сидяка. Маленький, корявенький мужичишка и ноги-то у него косола-апые были. Дочку свою рано замуж выдал и жил один. И вот раз ляжить этот Сидяка на печке и вдруг открывается дверь и входить к нему Данила…

А уличный вор… и хатка ма-аленькая у него была, еще по курному топилася. Детей у Данилы было штук двенадцать, так он, бывало, всё ташшыл с чужих дворов: у кого – курицу, у кого – рубаху какую, если оставють сушиться на вярёвке…

Да лупили, лупилиего мужики за это, но в суд не передавали, жалели, надо ж было ему детей-то кормить? И вот, значить, входить этот самый Данила к Сидяке, а тот ляжить на печке и думаить: и зачем это он ко мне? Брать-то у него совсем нечего. И вдруг видить: как валить следом за Данилой артель цельная! Сидяка присмотрелся так-то, а это черти! Копыта-то у них лошадиные, хвосты дли-инные, как у коров, и у маленьких чертенят рожки небольшие, а у Данилы аж калачом завернуты! Главный он у них, значить… Ввалилися они в хату, да и протопали гуртом пря-ямо к святому углу. И уж что они там делали… в святом-то углу, Сидяка не помнил, а только, как дверь от них ослобонилася, свалился кубарем с печки, да как стреканул чуть не голый к брату! Забился у того в угол святой и ни-ичегошеньки не выговорить!

А что ж ты думаешь? Так перепугался, бедный, что всего с полгода только и прожил. И в хату свою больше не возвернулся.

Так-то, моя милая… Серость это наша, конечно, и ни к души мне все это было, как и деду моему Ляксею. Можить, как раз за это люди его и уважали, всё-ё, бывало, как горе какое у кого, так и шли к нему за советом: Ляксей Ляксеич, вот так-то, мол, и так… посоветуй! Со всей деревни и ходили.

Глава 12. Постели то… что из снега

Фабрика, где я работала, была карачевского купца первой гильдии27 Собакина Ивана Ивановича, а управляюшшым у него служил Скорбилин Тихон Николаевич, и под его началом были такие дли-инные сараи, где пеньку бородили и хранили.

А еще масленка рядом была, где масло конопляное отжимали, и мы всё-ё бегали к ней с булочками. Купишь, прибяжишь, а тебе ее там и помаслють.

Жена Тихона Николаевича, нашего управляюшшего, меня очень любила, и все так-то призовёть к себе, да и дасть какое-нибудь поручение легкое, а однажды послала за ножницами к этому самому купцу Собакину. Пришла я. Зашла к ним в дом – никого нетути… А кругом чистота, пол блястить, как зеркало! Крадусь я так-то по этому полу… к постелям, похватаюсь за одну, за другую, а они бе-елые стоять, что из снега! Думаю себе: да как же и спать-то на таких?.. должно, что на снег лечь, то на эту постель. А Людмила Васильевна, жена Собакина, где-то сидела да наблюдала за мной, и когда стала я выходить, вижу: у двери медведь на задних лапах стоить! Обмерла я прямо!.. И тут она как расхохочется! Уж так смеялася, так смеялася, что даже сам Иван Иванович на этот смех ее вышел. Рассказала ему, и опять они смеяться, а я подхватилася, да ла-та-та! Уходить скореича.